Кориолан. О спектакле. Действие второе
Mar. 4th, 2014 01:15 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
syndyfrellaСегодня как раз правильный день для этого поста.
(с)![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
manu_f
Что происходит с героем за то время, что мы его не видим? О чем думает, почему принимает то решение, которое принимает?
Последняя точка прошлой жизни, за секунду до того, над головой кровавым вихрем закружились разорванные листки голосов – разговор об Авфидии. «Спрашивал ли он обо мне? Где он сейчас? В Анциуме?» В Анциуме мы Марция и находим. Лишенный воинской амуниции он кажется юным и очень нежным, совсем мальчиком с картин эпохи Возрождения.
И в этой сцене, по сути, единственный большой монолог, который Шекспир подарил своему герою. Монолог, объясняющий во многом все то, что произойдет дальше, то, что было передумано и выжжено каленым железом. Мне кажется важным процитировать его еще раз.
О, как мир изменчив!
Друзей по клятвам, в чьей груди, казалось,
Стучало сердце общее, друзей,
Деливших труд, постель, забавы, пищу,
Любовью связанных и неразлучных,
Как близнецы, - мгновенно превращает
Пустячный случай во врагов смертельных.
А недругов, которых сна лишали
Их ненависть и мстительные планы,
Такой же мелкий и внезапный повод
Сближает, заставляет подружишься
И браком два потомства слить в одно.
Не то же ли со мной? Я ненавижу
То место, где рожден, и полюбил
Вот этот вражий город. Что ж, войду.
Быть может, умертвит меня Авфидий -
И будет прав. Но если приютит,
Я честно послужу его отчизне.
В мире Марция есть только черное и белое. Он не умеет иначе, он привык делить мир на два лагеря. Если белое стало черным, то или черное станет новым белым, или смерть. Другого выбора у него просто нет. Ненависть, конечно, мощнейший мотиватор, но все дело в том, что он рожден и выращен «честно служить». Не нужен своим – буду нужен врагам. А не нужен и им, тогда смерть станет избавлением от непосильной тяжести непонимания.
Встреча с Авфидием – очень интересная сцена. В зависимости от того, за кем следишь постоянно, видишь ее совсем по-разному. Контраст между ними сразу очень ярко очерчен: Авфидий прервал трапезу, он жует на ходу и определенным образом демонстративно, показывая незнакомому и незваному гостю, кто здесь хозяин. Марций довольно долго прячет лицо, его явление Авфидию можно даже назвать театрализованным. Он тянет паузу, нагнетает, долго не скидывает капюшон – играет или собирается с духом, понимая, каким может быть следующее действие в «пьесе».
Но Авфидий не узнает его в лицо. Хэдли говорит, кажется в behind the scenes, что его ощущения в тот момент сравнимы с ощущениями человека, который на улице встретил своего кумира, но не может и мысли допустить, что видит именно того, о ком думает. Марций вынужден представиться. Все обитатели дома, услышавшие ЭТО имя, мгновенно принимают оборонительные позы. А Авфидий, напротив, тяжело сглотнув, замирает, практически зеркаля свободную позу Марция.
Повторю еще раз монолог Марция, обращенный к Авфидию, но очень, очень много говорящий и нам. Повторю целиком, это, возможно, самый красивый монолог спектакля
Я тот Кай Марций, что нанес так много
Вреда и ран твоим собратьям-вольскам,
А больше всех - тебе и был за это
Кориоланом прозван. Мне дала
Моя неблагодарная отчизна
За пролитую ради Рима кровь,
За страшные опасности, за службу
Одно лишь это прозвище в награду.
Оно - порука злобы и вражды,
Которое ко мне питать ты должен.
Оно одно осталось у меня:
Все остальное пожрано народом,
Чью зависть и жестокость разнуздала
Трусливая бездеятельность знати,
Покинувшей меня и допустившей,
Чтоб рабьи голоса меня изгнали
Из Рима с улюлюканьем. И вот,
Нуждой теснимый, я вступил под кровлю
Над очагом твоим. Не обольщайся,
Что я пришел в надежде жизнь спасти:
Страшись я смерти, никого на свете
Не избегал бы так я, как тебя.
Нет, только жажда расплатиться с теми,
Кем изгнан я, меня к тебе толкнула.
Коль в сердце ты еще скрываешь гнев
И хочешь мстить как за свои обиды,
Так и за унижение отчизны -
Спеши использовать мои несчастья,
Поставь себе на службу жажду мщенья,
Которой я пылаю, ибо буду
С остервененьем злых подземных духов
Я биться против родины прогнившей.
Но если ты, устав пытать судьбу,
На это не осмелишься, то помни:
Мне так постыла жизнь, что сам подставлю
Я грудь свою твоей вражде давнишней.
Зарежь меня, иль ты глупец: ведь я
Тебя всегда преследовал свирепо,
Кровь бочками пускал твоей отчизне,
И жизнь моя, не став твоей служанкой,
Твоим позором будет.
И что мне от любви осталось ныне? Только имя. Простите :)
Пересказывать свою боль всегда трудно. Как часто люди, спокойно, казалось бы, переносящие потерю, начинают рыдать, заговорив о ней вслух! Себя в этот момент становится так отчаянно жалко, что не расплакаться иногда почти невозможно. Меньше всего, надо думать, Марцию хочется плакать в этом доме и перед этим человеком. Но над ним никто не смеется. Авфидий слушает его так и только так, как он сам готов принять: без сострадания, но и без смеха, враг, в изумлении застывший перед бессмысленной несправедливостью. Но, в то же время, он совершенно зачарован человеком, стоящим перед ним. Договорив, Марций встает на колени и раскрывает грудь для удара. Но… сколько же достоинства в этой позе!
Слуга Авфидия, занесший нож за его спиной кажется Иудой. Сам же Авфидий, взяв в руки нож, с каждой секундой все сильнее ощущает свое превосходство. С каждой секундой он все больше упивается ситуацией, наслаждается каждым мгновением: Марций в его руках, беззащитен, отдает свою жизнь в его власть! Отнять ее или сохранить – все зависит от одного движения его руки. О, какой восторг, какое торжество! Формально он ведет диалог, но не видит собеседника, не замечает того, что творится на лице у Марция. Поцелуй, завершивший этот приступ восторга победителя – вполне естественная точка. Избыток эмоций требует выхода – ровно так же, как требует он выхода у спортсмена, только что ставшего чемпионом или забившего гол. Да, эта сцена вызывает наибольший восторг у разного возраста девочек и мальчиков, видящих в поцелуе только сексуальный подтекст. Его там вполне можно увидеть, во многих постановках Кориолана отношения Марция и Авфидия имеют гомоэротический оттенок. Здесь я его не чувствую. Здесь я вижу экстаз победителя и пустоту, зияющую, черную пустоту на лице того, кто только что окончательно убил в себе свою прежнюю жизнь.
Теперь уже отчетливо понимающий, как легко за словами может скрываться предательство, привыкший реагировать мгновенно, он рефлекторно вцепляется Авфидию в горло – ответным жестом на его жест. Но эти жесты, в сущности, ничего не значат. Посмотрите, как жесты, повадки Авфидия зеркалят Марция из первого акта, Марция солдата с грубоватыми повадками и тяжелой рукой. Марций… Про Марция трудно говорить и смотреть на него больно. Лишь на мгновение, всего на мгновение чувствует он радость: да, вот она, вот она месть, вместе мы порвем этот город, наполненный трусами и предателями. Снова взять в руки меч! Снова надеть доспехи! Почувствовать запах боя! Снова жить! Но это ощущение – секунда. Он прижимает к груди только что полученную от Авфидию форму и долго-долго собирается с силами для того, чтобы закрепить союз привычным жестом. Не ври, хотя бы себе не ври. Нет для тебя ни капли радости в этом союзе. Человек внутри отчаянно борется с драконом снаружи.
Сила ненависти очень заразительна, как заразительна и страсть, и воля, а харизматик, яркий, сильный, ни перед кем не заискивающий – лидер куда более сильный, чем тот, кто строит свой дворец на зависти. И в следующую нашу встречу с Авфидием мы видим: он уже знает, что совершил ошибку. Он решил, что получил власть над Марцием, но оказалось, что потерял даже ту, что у него была – власть над своим войском. Оказалось, что Марций – союзник это еще хуже, еще неприятнее, чем Марций – враг. Потому что так не только тебе видно, что ты номер два, но и всем вокруг. Потому что заааависть, заааависть обволакивает, засасывает, нашептывает. Позволяет оправдать любые средства. Позволяет отказаться от того, кем ты был. Выбор между убеждениями и желаниями так часто и легко перевешивает в пользу последних.
Наверное, на эту ситуацию можно посмотреть и иначе. Марций предал родину, доверился врагу – с чего бы ждать, что враг не предаст его, получив то, чего хочет (другой вопрос, что не победа над Римом для Авфидия главное, что ему в радости в победе над Римом, если взяв город, он не наносит тем самым поражение Марцию). И все равно страшно, страшно от того, с какой легкостью предают и те, про кого знаешь, что предадут, и те, от кого этого не ждешь совсем.
И вот уже с этим знанием – Марция убьют, убьют вероломно, как только Рим будет взят – мы идем дальше.
И видим его прежних друзей на пике отчаяния. Слезы сильного мужчины, мужчины, видевшего множество смертей, мужчины, стойко переносящего физическую боль – эти слезы от раны душевной всегда особенно страшны. Коминий плачет от отчаяния, от унижения, от непонимания «за что», повторяя позу Марция из самого начала второго акта – так же, вжавшись в стену в отчаянном желании не существовать, раствориться. От него мы первый раз слышим, каким стал Марций. И задумываемся. Мы шли за ним, страдали вместе с ним, понимали причины его ненависти и желания мстить. И упустили из виду тех, кого любили вместе с ним. Как страшны слова Марция, сказанные Коминию!
Его просил я пожалеть друзей.
Он возразил, что недосуг ему
Перебирать прогнившую мякину,
Разыскивая два иль три зерна,
Что ради них трухи зловонной кучу
Не сжечь - нелепо.
«он жалость заключил в тюрьму обиды» говорит Коминий. И в этой точке, я думаю, для многих случается перелом в отношении к Марцию. Я много раз слышала фразу «они были ему верны, а он их предал». Да, в душе были верны. Да, пытались помочь ему выпутаться из ситуации. Кто ж спорит. Но.
Он был нам дорог,
Но, знатные трусливые скоты,
Мы вашей черни поддались, и свистом
Она его изгнала.
Менений все это очень хорошо понимает. Он, по сути, единственный действительно мудрый человек во всей этой истории, единственный, у кого в первую очередь работает разум, а потом уже сердце и амбиции. Но он тоже – живой человек, он слаб и легко поддается соблазнам. Страшно, очень страшно увидеть дракона там, где привык видеть человека, но вдруг, вдруг именно тебе удастся вытащить его из шкуры назад? Не думаю, что Менением, согласившимся пойти на поклон, движет в первую очередь желание спасти родной город. Там много всего намешано. И ярче все для меня – соблазн для опытного дипломата. Прийти после обеда, поймать момент благодушия. Выиграть партию. Не думать о том, что будет с тобой, с твоим сердцем, если ты получишь отказ. Сыграть головой. Рискнуть.
Бравада в формате «да ты знаешь, кто я такой!» бывает обычно или от глупости, или от неуверенности. Менений «разогревается» на охране вольсков, но бравада мало помогает ему. Страшно видеть на месте лица маску, на месте человека – дракона, на месте страсти – лед. Чем дальше, тем сильнее и сильнее мне хочется вспомнить о Снежной королеве. Не буду сопротивляться, благо имя главного героя более чем способствует. Да, перед нами мальчик Кай со стеклышком в глазу, у которого нет ни друзей, ни любимых, ни родины, есть только слово «вечность». Холод сердца. Каменный панцирь. Жестокий смех. Крик в лицо. Равнодушное Уходи!
Марк как-то удивительно, без каких-либо внешних приемов сыграл здесь возраст и физическую слабость, сыграл горе и разбитое сердце без капли аффектации, но так, что сердце сжимается до потери дыхания. Как же так? Ну как же так?
Зачем? Это, может быть, самый трудный вопрос в этой истории. Я долго еще на стадии чтения пьесы складывала у себя в голове этот паззл. Не знаю, нашла ли на него ответ (если не говорить об очевидном, что разговор происходит в стане вольсков и при их участии). Но рискну сформулировать так: Марций не от друзей отрекся, он отрекся от себя. Он полностью развернул систему координат, в ней друзья – враги, враги – друзья. Мальчик со стеклышком в глазу смотрит, но не видит, слышит, но не чувствует.
Хотя нет, вру. Чувствует он все – ЭТОТ Марций, Марций Тома. И болит у него там все, под коркой льда и камня. Глаза выдают. Страшно ему. Самому страшно от того, что снаружи. Но упорно, уверенно и изящно играет выбранную роль – показательные выступления дракона. И пока еще надеется сыграть ее до конца. И все время сверяет себя с Авфидием: ты видел, я отказал ему? Ты знаешь, я его любил, но посмотри, я выгнал его. Он как будто оправдывается все время перед Авфидием, как будто ждет все время, что его заподозрят в малейшей слабости в отношении римлян, все время отмечает свою верность вольскам. Не потому ли, что сам боится этой слабости? Или потому, что для него ключевое понятие в жизни эта самая верность? Менения в этой сцене, конечно же, жалко больше – Марк вынимает из нас внутренности за те несколько секунд, что покидает сцену после разговора.
Но в глаза Марцию в этот момент смотреть тоже не стоит…
Сыграть с любимыми женщинами в игру «я не я и лошадь не моя» не выходит совсем. Можно сколь угодно повторять себе
Прочь, любовь!
Да распадутся узы прав природы!
Пусть будет добродетелью моею
Неумолимость
Но справиться с этой любовью ты не в силах. Да, так, представьте себе, бывает. Сильный человек упорно твердит себе Я могу! А оказывается, что нет, и не так-то много нужно, чтобы ты сдался. Потому что ты всего лишь человек. Максимум, что ему удается – это оторвать любимую женщину от себя, разорвать поцелуй, отчаянным усилием воли вырваться из сладкого плена.
Нет, он еще сопротивляется, он не размяк, он может! Но с поистине прелестной формулировкой: ну подожди, я еще с мамой не поздоровался. Не зря, не зря у этих женщин есть уже испытанный способ: сначала одна смягчает действием, потом вторая добивает словами. Никто лучше них не знает, как достучаться до его души, какие замки надо открыть и какие латы снять.
Но даже мать, бросившаяся перед ним на колени, не меняет выражения его лица. Жалость? Не знают драконы жалости (дада, надо лишь почаще себе это повторять, тогда сердце не дрогнет). О, он борется, он сопротивляется! Он не смотрит на нее, когда она начинает говорить. Он предпринимает последнюю, отчаянную попытку – бежать, бежать, пока не поздно, пока ледяная броня ненависти не растоплена твоими же собственными слезами. Но Волумния выиграет эту дуэль вчистую. Она просто не даст ему уйти. И ломает, крошит в пыль остатки ледяной брони. Ты можешь оттолкнуть мать, можешь не смотреть на жену и сына – но что ты можешь против себя самого? Против своих нормальных человеческих реакций? Против нежелания причинять им, дорогим тебе, такую невыносимую боль? Иногда «я лучше умру, чем заставлю ее страдать» оказывается не просто словами. Ну и конечно, мама давит на нужные болевые точки. Ты можешь развернуть систему координат, поменять плюс с минусом местами, но честь и верность останутся эпицентром. И ужас остаться в истории предателем родины оказывается сильнее желания наказать ее. Долго, очень долго он держится – даже смотрит ей в глаза. И отворачивается. Когда?
Ты бесчестен
И гнев богов изведаешь сполна
За то, что посягнул своим отказом
На право матери
Но что толку уже не смотреть? Что толку, если ты уже плачешь, если стеклышко вымыто из глаз вместе со слезами?
Что ты наделала, мама? Мы видим перед собой человека, который одновременно скинул тяжкий груз с души и подписал себе смертный приговор. Не знаю, понимают ли они, что прощаются навсегда – он-то знает это наверняка.
Но думаю, что и она понимает. Он, по сути, открыто говорит ей об этом – и она слышит его. Лично я не вижу ни тени радости на лице Волумнии, только что спасшей родной город. Вижу женщину, которую парализовало от мысли о том, что она только что сделала с собственным ребенком, женщину, которая может быть впервые в жизни пытается коснуться своего мальчика не как воспитатель мужчины, но как бесконечно любящая его женщина, женщина, которой нужно в одном единственном жесте, в одном прикосновении отдать всю свою любовь, всю нежность.
И все же она переламывает себя – и их последний жест все тот же. Крепко сжать руки. Сохранить силу. Да, отпустить друг друга оказывается невыносимо больно, еще секунду, еще хотя бы мгновение слышать это тепло в своих руках.
Это прощание – по большому счету кульминация истории. Оно все ставит на свои места. Оно делает женщину женщиной, оно очищает душу от ненависти, оно закрывает круг страданий мученика. Так что режиссер вполне справедливо выкинула заметный кусок пьесы (это, наверное, самая существенная купюра), не возвращая нас больше в Рим и не показывая вольских сенаторов. Все, что осталось, это финальная точка в отношениях между Марцием и Авфидием. В этой «пьесе» роли давно расписаны. И вновь как удар хлыста звучит слово «предатель». И вновь Марций «замкнут» все в тот же черный квадрат, клетку ответчика. Все, на что хватает Авфидия в его «праведном» гневе это поднять своих сторонников – ту же толпу, по сути – против предателя, помешавшего их законному праву поживиться на пепелище. Марций молчит. Молчит, осознавая, впитывая эту, последнюю рану в сердце. Еще одну боль предательства. Авфидий всеми силами оправдывает для себя самого то, что решил сделать давно, то, что не имеет никакого отношения к сдаче города без боя. Конечно, признаться себе в том, что совершаешь подлость, очень тяжко. Надо всеми силами доказывать себе и окружающим – он сам виноват, он сам напросился, он сам нарушил клятву, он сам слабак и тряпка.
И, конечно, в итоге Марций срывается. Как может он, он! не сорваться на «мальчишка, плакса»? И зная, уже на сто процентов зная, что обречен, он как затравленный волк в последний раз показывает зубы. И… бросает на землю свой меч. И уже бросив его, произносит слова, неизбежно провоцирующие удар. Удар и следует.
Секунду, лишь секунду упивается Авфидий гибелью соперника, своей победой, своим освобождением. Но через секунду проходит простое и ясное понимание: впереди не свобода, а пустота, впереди позор и мрак, впереди участь Иуды.
Я бы не описывала то, как сделана смерть Марция в спектакле (честно сказать, в записи это выглядит не так страшно, как в театре), если бы не один аккорд, к которому нужно вернуться. Помните, как умывался Авфидий той водой, смешанной с кровью Марция? Уже понимая, что проиграл – и ему, и себе – Авфидий последним, отчаянным усилием пытается впитать себя хоть каплю того мужества, той силы духа, того благородства, которыми обладал Марций – и вновь умывается его кровью.
Но с перекошенным от отчаяния лицом оставляет попытки. Все кончено. Для них обоих. Но участь второго страшнее, быть может.
И в последний миг света ангельский голос, облик матери и все тот же дождь из лепестков роз, сейчас и в самом деле кажущийся дождем с небес.
(с)
manu_fЧто происходит с героем за то время, что мы его не видим? О чем думает, почему принимает то решение, которое принимает?
Последняя точка прошлой жизни, за секунду до того, над головой кровавым вихрем закружились разорванные листки голосов – разговор об Авфидии. «Спрашивал ли он обо мне? Где он сейчас? В Анциуме?» В Анциуме мы Марция и находим. Лишенный воинской амуниции он кажется юным и очень нежным, совсем мальчиком с картин эпохи Возрождения.
И в этой сцене, по сути, единственный большой монолог, который Шекспир подарил своему герою. Монолог, объясняющий во многом все то, что произойдет дальше, то, что было передумано и выжжено каленым железом. Мне кажется важным процитировать его еще раз.
О, как мир изменчив!
Друзей по клятвам, в чьей груди, казалось,
Стучало сердце общее, друзей,
Деливших труд, постель, забавы, пищу,
Любовью связанных и неразлучных,
Как близнецы, - мгновенно превращает
Пустячный случай во врагов смертельных.
А недругов, которых сна лишали
Их ненависть и мстительные планы,
Такой же мелкий и внезапный повод
Сближает, заставляет подружишься
И браком два потомства слить в одно.
Не то же ли со мной? Я ненавижу
То место, где рожден, и полюбил
Вот этот вражий город. Что ж, войду.
Быть может, умертвит меня Авфидий -
И будет прав. Но если приютит,
Я честно послужу его отчизне.
В мире Марция есть только черное и белое. Он не умеет иначе, он привык делить мир на два лагеря. Если белое стало черным, то или черное станет новым белым, или смерть. Другого выбора у него просто нет. Ненависть, конечно, мощнейший мотиватор, но все дело в том, что он рожден и выращен «честно служить». Не нужен своим – буду нужен врагам. А не нужен и им, тогда смерть станет избавлением от непосильной тяжести непонимания.
Встреча с Авфидием – очень интересная сцена. В зависимости от того, за кем следишь постоянно, видишь ее совсем по-разному. Контраст между ними сразу очень ярко очерчен: Авфидий прервал трапезу, он жует на ходу и определенным образом демонстративно, показывая незнакомому и незваному гостю, кто здесь хозяин. Марций довольно долго прячет лицо, его явление Авфидию можно даже назвать театрализованным. Он тянет паузу, нагнетает, долго не скидывает капюшон – играет или собирается с духом, понимая, каким может быть следующее действие в «пьесе».
Но Авфидий не узнает его в лицо. Хэдли говорит, кажется в behind the scenes, что его ощущения в тот момент сравнимы с ощущениями человека, который на улице встретил своего кумира, но не может и мысли допустить, что видит именно того, о ком думает. Марций вынужден представиться. Все обитатели дома, услышавшие ЭТО имя, мгновенно принимают оборонительные позы. А Авфидий, напротив, тяжело сглотнув, замирает, практически зеркаля свободную позу Марция.
Повторю еще раз монолог Марция, обращенный к Авфидию, но очень, очень много говорящий и нам. Повторю целиком, это, возможно, самый красивый монолог спектакля
Я тот Кай Марций, что нанес так много
Вреда и ран твоим собратьям-вольскам,
А больше всех - тебе и был за это
Кориоланом прозван. Мне дала
Моя неблагодарная отчизна
За пролитую ради Рима кровь,
За страшные опасности, за службу
Одно лишь это прозвище в награду.
Оно - порука злобы и вражды,
Которое ко мне питать ты должен.
Оно одно осталось у меня:
Все остальное пожрано народом,
Чью зависть и жестокость разнуздала
Трусливая бездеятельность знати,
Покинувшей меня и допустившей,
Чтоб рабьи голоса меня изгнали
Из Рима с улюлюканьем. И вот,
Нуждой теснимый, я вступил под кровлю
Над очагом твоим. Не обольщайся,
Что я пришел в надежде жизнь спасти:
Страшись я смерти, никого на свете
Не избегал бы так я, как тебя.
Нет, только жажда расплатиться с теми,
Кем изгнан я, меня к тебе толкнула.
Коль в сердце ты еще скрываешь гнев
И хочешь мстить как за свои обиды,
Так и за унижение отчизны -
Спеши использовать мои несчастья,
Поставь себе на службу жажду мщенья,
Которой я пылаю, ибо буду
С остервененьем злых подземных духов
Я биться против родины прогнившей.
Но если ты, устав пытать судьбу,
На это не осмелишься, то помни:
Мне так постыла жизнь, что сам подставлю
Я грудь свою твоей вражде давнишней.
Зарежь меня, иль ты глупец: ведь я
Тебя всегда преследовал свирепо,
Кровь бочками пускал твоей отчизне,
И жизнь моя, не став твоей служанкой,
Твоим позором будет.
Пересказывать свою боль всегда трудно. Как часто люди, спокойно, казалось бы, переносящие потерю, начинают рыдать, заговорив о ней вслух! Себя в этот момент становится так отчаянно жалко, что не расплакаться иногда почти невозможно. Меньше всего, надо думать, Марцию хочется плакать в этом доме и перед этим человеком. Но над ним никто не смеется. Авфидий слушает его так и только так, как он сам готов принять: без сострадания, но и без смеха, враг, в изумлении застывший перед бессмысленной несправедливостью. Но, в то же время, он совершенно зачарован человеком, стоящим перед ним. Договорив, Марций встает на колени и раскрывает грудь для удара. Но… сколько же достоинства в этой позе!
Слуга Авфидия, занесший нож за его спиной кажется Иудой. Сам же Авфидий, взяв в руки нож, с каждой секундой все сильнее ощущает свое превосходство. С каждой секундой он все больше упивается ситуацией, наслаждается каждым мгновением: Марций в его руках, беззащитен, отдает свою жизнь в его власть! Отнять ее или сохранить – все зависит от одного движения его руки. О, какой восторг, какое торжество! Формально он ведет диалог, но не видит собеседника, не замечает того, что творится на лице у Марция. Поцелуй, завершивший этот приступ восторга победителя – вполне естественная точка. Избыток эмоций требует выхода – ровно так же, как требует он выхода у спортсмена, только что ставшего чемпионом или забившего гол. Да, эта сцена вызывает наибольший восторг у разного возраста девочек и мальчиков, видящих в поцелуе только сексуальный подтекст. Его там вполне можно увидеть, во многих постановках Кориолана отношения Марция и Авфидия имеют гомоэротический оттенок. Здесь я его не чувствую. Здесь я вижу экстаз победителя и пустоту, зияющую, черную пустоту на лице того, кто только что окончательно убил в себе свою прежнюю жизнь.
Теперь уже отчетливо понимающий, как легко за словами может скрываться предательство, привыкший реагировать мгновенно, он рефлекторно вцепляется Авфидию в горло – ответным жестом на его жест. Но эти жесты, в сущности, ничего не значат. Посмотрите, как жесты, повадки Авфидия зеркалят Марция из первого акта, Марция солдата с грубоватыми повадками и тяжелой рукой. Марций… Про Марция трудно говорить и смотреть на него больно. Лишь на мгновение, всего на мгновение чувствует он радость: да, вот она, вот она месть, вместе мы порвем этот город, наполненный трусами и предателями. Снова взять в руки меч! Снова надеть доспехи! Почувствовать запах боя! Снова жить! Но это ощущение – секунда. Он прижимает к груди только что полученную от Авфидию форму и долго-долго собирается с силами для того, чтобы закрепить союз привычным жестом. Не ври, хотя бы себе не ври. Нет для тебя ни капли радости в этом союзе. Человек внутри отчаянно борется с драконом снаружи.
Сила ненависти очень заразительна, как заразительна и страсть, и воля, а харизматик, яркий, сильный, ни перед кем не заискивающий – лидер куда более сильный, чем тот, кто строит свой дворец на зависти. И в следующую нашу встречу с Авфидием мы видим: он уже знает, что совершил ошибку. Он решил, что получил власть над Марцием, но оказалось, что потерял даже ту, что у него была – власть над своим войском. Оказалось, что Марций – союзник это еще хуже, еще неприятнее, чем Марций – враг. Потому что так не только тебе видно, что ты номер два, но и всем вокруг. Потому что заааависть, заааависть обволакивает, засасывает, нашептывает. Позволяет оправдать любые средства. Позволяет отказаться от того, кем ты был. Выбор между убеждениями и желаниями так часто и легко перевешивает в пользу последних.
Наверное, на эту ситуацию можно посмотреть и иначе. Марций предал родину, доверился врагу – с чего бы ждать, что враг не предаст его, получив то, чего хочет (другой вопрос, что не победа над Римом для Авфидия главное, что ему в радости в победе над Римом, если взяв город, он не наносит тем самым поражение Марцию). И все равно страшно, страшно от того, с какой легкостью предают и те, про кого знаешь, что предадут, и те, от кого этого не ждешь совсем.
И вот уже с этим знанием – Марция убьют, убьют вероломно, как только Рим будет взят – мы идем дальше.
И видим его прежних друзей на пике отчаяния. Слезы сильного мужчины, мужчины, видевшего множество смертей, мужчины, стойко переносящего физическую боль – эти слезы от раны душевной всегда особенно страшны. Коминий плачет от отчаяния, от унижения, от непонимания «за что», повторяя позу Марция из самого начала второго акта – так же, вжавшись в стену в отчаянном желании не существовать, раствориться. От него мы первый раз слышим, каким стал Марций. И задумываемся. Мы шли за ним, страдали вместе с ним, понимали причины его ненависти и желания мстить. И упустили из виду тех, кого любили вместе с ним. Как страшны слова Марция, сказанные Коминию!
Его просил я пожалеть друзей.
Он возразил, что недосуг ему
Перебирать прогнившую мякину,
Разыскивая два иль три зерна,
Что ради них трухи зловонной кучу
Не сжечь - нелепо.
«он жалость заключил в тюрьму обиды» говорит Коминий. И в этой точке, я думаю, для многих случается перелом в отношении к Марцию. Я много раз слышала фразу «они были ему верны, а он их предал». Да, в душе были верны. Да, пытались помочь ему выпутаться из ситуации. Кто ж спорит. Но.
Он был нам дорог,
Но, знатные трусливые скоты,
Мы вашей черни поддались, и свистом
Она его изгнала.
Менений все это очень хорошо понимает. Он, по сути, единственный действительно мудрый человек во всей этой истории, единственный, у кого в первую очередь работает разум, а потом уже сердце и амбиции. Но он тоже – живой человек, он слаб и легко поддается соблазнам. Страшно, очень страшно увидеть дракона там, где привык видеть человека, но вдруг, вдруг именно тебе удастся вытащить его из шкуры назад? Не думаю, что Менением, согласившимся пойти на поклон, движет в первую очередь желание спасти родной город. Там много всего намешано. И ярче все для меня – соблазн для опытного дипломата. Прийти после обеда, поймать момент благодушия. Выиграть партию. Не думать о том, что будет с тобой, с твоим сердцем, если ты получишь отказ. Сыграть головой. Рискнуть.
Бравада в формате «да ты знаешь, кто я такой!» бывает обычно или от глупости, или от неуверенности. Менений «разогревается» на охране вольсков, но бравада мало помогает ему. Страшно видеть на месте лица маску, на месте человека – дракона, на месте страсти – лед. Чем дальше, тем сильнее и сильнее мне хочется вспомнить о Снежной королеве. Не буду сопротивляться, благо имя главного героя более чем способствует. Да, перед нами мальчик Кай со стеклышком в глазу, у которого нет ни друзей, ни любимых, ни родины, есть только слово «вечность». Холод сердца. Каменный панцирь. Жестокий смех. Крик в лицо. Равнодушное Уходи!
Марк как-то удивительно, без каких-либо внешних приемов сыграл здесь возраст и физическую слабость, сыграл горе и разбитое сердце без капли аффектации, но так, что сердце сжимается до потери дыхания. Как же так? Ну как же так?
Зачем? Это, может быть, самый трудный вопрос в этой истории. Я долго еще на стадии чтения пьесы складывала у себя в голове этот паззл. Не знаю, нашла ли на него ответ (если не говорить об очевидном, что разговор происходит в стане вольсков и при их участии). Но рискну сформулировать так: Марций не от друзей отрекся, он отрекся от себя. Он полностью развернул систему координат, в ней друзья – враги, враги – друзья. Мальчик со стеклышком в глазу смотрит, но не видит, слышит, но не чувствует.
Хотя нет, вру. Чувствует он все – ЭТОТ Марций, Марций Тома. И болит у него там все, под коркой льда и камня. Глаза выдают. Страшно ему. Самому страшно от того, что снаружи. Но упорно, уверенно и изящно играет выбранную роль – показательные выступления дракона. И пока еще надеется сыграть ее до конца. И все время сверяет себя с Авфидием: ты видел, я отказал ему? Ты знаешь, я его любил, но посмотри, я выгнал его. Он как будто оправдывается все время перед Авфидием, как будто ждет все время, что его заподозрят в малейшей слабости в отношении римлян, все время отмечает свою верность вольскам. Не потому ли, что сам боится этой слабости? Или потому, что для него ключевое понятие в жизни эта самая верность? Менения в этой сцене, конечно же, жалко больше – Марк вынимает из нас внутренности за те несколько секунд, что покидает сцену после разговора.
Но в глаза Марцию в этот момент смотреть тоже не стоит…
Сыграть с любимыми женщинами в игру «я не я и лошадь не моя» не выходит совсем. Можно сколь угодно повторять себе
Прочь, любовь!
Да распадутся узы прав природы!
Пусть будет добродетелью моею
Неумолимость
Но справиться с этой любовью ты не в силах. Да, так, представьте себе, бывает. Сильный человек упорно твердит себе Я могу! А оказывается, что нет, и не так-то много нужно, чтобы ты сдался. Потому что ты всего лишь человек. Максимум, что ему удается – это оторвать любимую женщину от себя, разорвать поцелуй, отчаянным усилием воли вырваться из сладкого плена.
Нет, он еще сопротивляется, он не размяк, он может! Но с поистине прелестной формулировкой: ну подожди, я еще с мамой не поздоровался. Не зря, не зря у этих женщин есть уже испытанный способ: сначала одна смягчает действием, потом вторая добивает словами. Никто лучше них не знает, как достучаться до его души, какие замки надо открыть и какие латы снять.
Но даже мать, бросившаяся перед ним на колени, не меняет выражения его лица. Жалость? Не знают драконы жалости (дада, надо лишь почаще себе это повторять, тогда сердце не дрогнет). О, он борется, он сопротивляется! Он не смотрит на нее, когда она начинает говорить. Он предпринимает последнюю, отчаянную попытку – бежать, бежать, пока не поздно, пока ледяная броня ненависти не растоплена твоими же собственными слезами. Но Волумния выиграет эту дуэль вчистую. Она просто не даст ему уйти. И ломает, крошит в пыль остатки ледяной брони. Ты можешь оттолкнуть мать, можешь не смотреть на жену и сына – но что ты можешь против себя самого? Против своих нормальных человеческих реакций? Против нежелания причинять им, дорогим тебе, такую невыносимую боль? Иногда «я лучше умру, чем заставлю ее страдать» оказывается не просто словами. Ну и конечно, мама давит на нужные болевые точки. Ты можешь развернуть систему координат, поменять плюс с минусом местами, но честь и верность останутся эпицентром. И ужас остаться в истории предателем родины оказывается сильнее желания наказать ее. Долго, очень долго он держится – даже смотрит ей в глаза. И отворачивается. Когда?
Ты бесчестен
И гнев богов изведаешь сполна
За то, что посягнул своим отказом
На право матери
Но что толку уже не смотреть? Что толку, если ты уже плачешь, если стеклышко вымыто из глаз вместе со слезами?
Что ты наделала, мама? Мы видим перед собой человека, который одновременно скинул тяжкий груз с души и подписал себе смертный приговор. Не знаю, понимают ли они, что прощаются навсегда – он-то знает это наверняка.
Но думаю, что и она понимает. Он, по сути, открыто говорит ей об этом – и она слышит его. Лично я не вижу ни тени радости на лице Волумнии, только что спасшей родной город. Вижу женщину, которую парализовало от мысли о том, что она только что сделала с собственным ребенком, женщину, которая может быть впервые в жизни пытается коснуться своего мальчика не как воспитатель мужчины, но как бесконечно любящая его женщина, женщина, которой нужно в одном единственном жесте, в одном прикосновении отдать всю свою любовь, всю нежность.
И все же она переламывает себя – и их последний жест все тот же. Крепко сжать руки. Сохранить силу. Да, отпустить друг друга оказывается невыносимо больно, еще секунду, еще хотя бы мгновение слышать это тепло в своих руках.
Это прощание – по большому счету кульминация истории. Оно все ставит на свои места. Оно делает женщину женщиной, оно очищает душу от ненависти, оно закрывает круг страданий мученика. Так что режиссер вполне справедливо выкинула заметный кусок пьесы (это, наверное, самая существенная купюра), не возвращая нас больше в Рим и не показывая вольских сенаторов. Все, что осталось, это финальная точка в отношениях между Марцием и Авфидием. В этой «пьесе» роли давно расписаны. И вновь как удар хлыста звучит слово «предатель». И вновь Марций «замкнут» все в тот же черный квадрат, клетку ответчика. Все, на что хватает Авфидия в его «праведном» гневе это поднять своих сторонников – ту же толпу, по сути – против предателя, помешавшего их законному праву поживиться на пепелище. Марций молчит. Молчит, осознавая, впитывая эту, последнюю рану в сердце. Еще одну боль предательства. Авфидий всеми силами оправдывает для себя самого то, что решил сделать давно, то, что не имеет никакого отношения к сдаче города без боя. Конечно, признаться себе в том, что совершаешь подлость, очень тяжко. Надо всеми силами доказывать себе и окружающим – он сам виноват, он сам напросился, он сам нарушил клятву, он сам слабак и тряпка.
И, конечно, в итоге Марций срывается. Как может он, он! не сорваться на «мальчишка, плакса»? И зная, уже на сто процентов зная, что обречен, он как затравленный волк в последний раз показывает зубы. И… бросает на землю свой меч. И уже бросив его, произносит слова, неизбежно провоцирующие удар. Удар и следует.
Секунду, лишь секунду упивается Авфидий гибелью соперника, своей победой, своим освобождением. Но через секунду проходит простое и ясное понимание: впереди не свобода, а пустота, впереди позор и мрак, впереди участь Иуды.
Я бы не описывала то, как сделана смерть Марция в спектакле (честно сказать, в записи это выглядит не так страшно, как в театре), если бы не один аккорд, к которому нужно вернуться. Помните, как умывался Авфидий той водой, смешанной с кровью Марция? Уже понимая, что проиграл – и ему, и себе – Авфидий последним, отчаянным усилием пытается впитать себя хоть каплю того мужества, той силы духа, того благородства, которыми обладал Марций – и вновь умывается его кровью.
Но с перекошенным от отчаяния лицом оставляет попытки. Все кончено. Для них обоих. Но участь второго страшнее, быть может.
И в последний миг света ангельский голос, облик матери и все тот же дождь из лепестков роз, сейчас и в самом деле кажущийся дождем с небес.
